С.В.Шачин
кандидат философских наук, доцент кафедры философии и социальных наук
Мурманский Арктический государственный университет, г. Мурманск
Для адекватного предмету рассуждения по проблемам справедливости необходимо для начала провести «феноменологическую редукцию», т.е. опустошить сознание от всего, что не является верным представлением о справедливости. Для этого нам необходимо в комплексе осмыслить ситуацию в нашем обществе в последнее столетие после Революции 1917 г. И если после победы коммунистической политической силы в Гражданской войне и до её поражения в ходе – если мы объективно назовём всё своими именами, то – контрреволюции 1991 г. ситуация была вполне понятной: советское государство провозглашало в качество цели построение справедливого общества в глобальном масштабе; то в последние 3 десятилетия идея справедливости сначала откровенным образом замалчивалась, затем стала принадлежностью левого дискурса, маргинального в общественной жизни постсоветской России (лидером этого дискурса является Школа постсоветского критического марксизма) и, наконец, стала предметом определённого интереса общества в связи с 100-летним юбилеем Революции (после чего рискует вновь уйти на задворки внимания к ней до очередного исторического катаклизма, очень вероятного в связи с надвигающейся третьей волной всемирного кризиса?). Уже этот короткий анализ, втиснутый в одно (пусть и большое) предложение, показывает простую вещь: российское общество все 100 лет шарахалось из крайности в крайность, следовательно, так и не прошло тот необходимый «процесс обучения» (Ю. Хабермас), который и может привести его к выработке определённого непреходящего понимания справедливости – а это в свою очередь повлечёт за собой определённую реализацию этого идеала, пусть исторически несовершенную, но, тем не менее, стабильную, не чреватую откатом назад от достигнутого уровня развития. Значит, начнём с постановки вопроса: что же в нас, россиянах, было такое, что помешало нам за уже больше чем 100 лет разобраться в идее справедливости? Почему мы оказались в ситуации «разбитого корыта», вернувшись почти к тому же уровню, что был достигнут 100 лет назад (почти с такими же вопиющими общественными конфликтами, что были в то время, откуда следуют вполне явственные аналогии…), совсем как об этом повествуется в одной мрачной американской поговорке: «Между беднотой и голытьбой проходят три поколения»? Ответим на этот вопрос с позиции метода Гегелевской диалектики: очевидно, что нам, россиянам, была свойственна некая ложная форма понимания справедливости, которая просуществовала 77 лет и потом была некритически отвергнута больше чем на 25 лет; но от отвержения ничего толком не изменилось – пока не будет выработано некое позитивное содержание, общество не выйдет из шизофренической раздвоенности сознания и из кричащих социальных конфликтов. Какая же ложная форма?
И тут первый наш тезис заключается в том, что им было представление о справедливости членов соседской крестьянской общины, которая в связи с распространением капиталистических отношений (после реформ 1860-70-х г.г.) вошла в состояние кризиса, но, тем не менее, искусственно удерживалась правившей в дореволюционной России государственной бюрократией от распада в качестве социальной единицы, удобной для эксплуатации со стороны этой бюрократии. В результате крестьянская община деформировалась настолько, что породило сознание большевизма. Именно господствовавший в России бедный крестьянин-общинник был главным историческим субъектом разрушительной деятельности в 1917-21 г.г. (то, что его организовали городские интеллигенты с леворадикальным сознанием, назвавшие себя коммунистами, только усложняет картину, но не меняет её общей композиции, которую тут мы очерчиваем лишь в грубых контурах) и, превратившись в рабочего заводов в результате сталинской индустриализации, стал создателем нового общества, назвавшего в 1936 г. себя социалистическим, в 1977 г. – «развито-социалистическим», а в 1991 г. сметённым с исторической арены под действием общего кризиса, которым капиталистическое «глобальное сверхобщество» воспользовалось в своих интересах (в результате чего Россия была направлена на «нисходящую модель эволюции», по выражению А. Зиновьева, то есть, проще говоря, прогрессирующей деградации, и конца-края последней не видно). Значит, мы должны узреть в корень и посмотреть, что случилось с деформированной дореволюционной соседской общиной, когда она после массового переезда бывших крестьян-бедняков в города в 30-е г.г. ХХ в. (точнее, вместе со строительством ими этих городов) превратилась в квази-общинную организацию, которую А. Зиновьев называет коммунальностью: именно коммунальность и была «клеточкой» советского общественного строя, и именно её разложение вызвало общий кризис социализма, а возрождение на новом историческом уровне привело к относительной стабилизации в государстве после 2000 г.. Целостной теории коммунальности ещё не построено: если тот же Зиновьев в период своего диссидентства в СССР и вынужденной эмиграции на Запад акцентировал негативные черты коммунальности, то в 90-е г.г и после своего возвращения в Россию, т.е. в период своего уже постсоветского диссидентства стал указывать на множество позитивных черт коммунальности. Великому русскому философу и социологу жизни не хватило, чтобы проанализировать коммунальность в её диалектичной многоаспектности (тут его дополняют исследования С. Кара-Мурзы, особенно изложенные в книге «Советская цивилизация») – значит, он именно нашему поколению и завещал такую творческую сверхзадачу; и разрешить её по сути дела означает подобрать ключ к одному из главных духовных феноменов российской цивилизации.
Мы же в данном тексте пока что ограничимся методологической постановкой вопросов, памятуя о мысли А. Эйнштейна, что в науке правильная постановка вопроса есть наполовину гарантия получения на них ответа. Но вот что несомненно: эта форма понимания справедливости потерпела крах, так почему же? Потому что крестьянски и коммунально-общинная справедливость в описанном смысле есть такая, что основывается на глубинном архетипе «чёрного передела» всех земель в общине. Сам этот передел можно осмыслить как некое сакральное событие, когда все в короткое время братаются, а имущество становится общим (или Божьим – русский народ был до последнего времени религиозным, правда, скорее не в православно-христианской, а, возможно, преимущественно в христианизированно-языческой, или ещё глубже: -ведической, форме); поэтому для постижения архетипа «чёрного передела» может хорошо работать методология осмысления карнавала, реализованная М. Бахтиным во всеевропейски известной книге о М. Рабле. Вся революция 1917 г. и последовавшие за нею разрушительные события были временем господства именно такой формы общественного сознания; а вот по второму кругу народ пока по тем же самым колеям судьбы до сих пор не пошёл, остановившись у края пропасти в октябре 1993 г., возможно, потому, что на генетическом уровне исторической памяти извлёк урок из событий теперь уже 100-летней давности.
В чём же состоит ложность этой формы осмысления справедливости на базе архетипа «чёрного передела»? Ответить на этот вопрос означает по сути дела совершить критику исторического опыта России за 100 лет, что может быть только результатом глубоких исследований. Но тут мы можем высказать лишь самые общие идеи, причём нас будет вести вперёд сама методология: ложность революции как чёрного передела состоит в том, что она заканчивается поражением (пусть и через 77 лет, но что этот срок значит в масштабах всей истории? Миг!). А почему? Потому что такая революция карнавальна по своей сути (автор текста здесь имеет в виду метафизическую сущность революции, а то, что исторические события сопровождались чудовищным насилием над обществом и конкретными людьми, должно стать предметом специального рассмотрения); есть хороший карнавал (1917-21 г.г.), перевернувший мир, и плохой карнавал (1989-91 г.г.), тоже его изменивший (только в худшую сторону, причём не только в странах бывшего СССР, но и на Западе – именно после окончательного крушения СССР началась безудержная экспансия виртуально-финансового капитализма, который через несколько лет, похоже, придёт к своему окончательному и «горячему» краху); но в обоих случаях того, что хотели творцы революций, они не достигли, а того, что достигли, восприняли бы с глубоким сожалением, если бы перенеслись в будущее. А что недостаточного в карнавале? Да, он открывает людям разгадку загадки конечных смыслов бытия – по Бахтину, смыслов жизни и смерти, но сам по себе не порождает эти смыслы; он просто вводит людей в определённую настроенность сознания, в которой они ещё должны сотворить эти смыслы, а дальше всё зависит как раз от их предельного творческого усилия и способности его оформить в результаты технического, экономического, социального, культурного, семейного, культурного и пр. труда. Вот и получается, что русский народ оказался неспособным ни в 1921-91 г.г., ни после 1991 г. к этому усилию, хотя немало продвинулся на этом пути и знал великие обретения, особенно – в 1941-45 г.г., в 1961 г. и на пике своего развития в конце 60-х – начале 70-х г.г. Впрочем, А. Зиновьев верил, что в той глобальной войне сверхобщества за окончательное порабощение России, что вошла в горячую фазу после 1991 г., «ещё будет свой Сталинград», но мы пока с позиции нашего опыта должны с умеренным пессимизмом констатировать, что к такому усилию всё ещё русские люди оказались неспособными: они так и не построили процветающее и свободное общество, о чём мечтали, затевая перестройку, а создали какого то «рогатого зайца, достойного музея исторических уродцев» (по выражению того же А. Зиновьева), а в последние годы напрягают все силы просто ради элементарного самосохранения, индивидуального и коллективного… Почему же так обстоят дела?
Первый ответ, который напрашивается и который очень вероятен: россиянам в ХХ веке не хватило повышенной энергии человеческой активности, которую Л.Н. Гумилёв обозначил терминов «пассионарность». Способность изменять мир в соответствии с постигнутым в духовном умозрении идеалом Гумилёв считал самым ценным, созидающим историю этноса (а, если почитать его труды, то по сути дела именно из этногенезов и этнораспадов и образуется история всемирная); при этом для Гумилёва принципиально не было важным, что это за идеал – допустим, для монголо-татар это было «дойти до последнего моря», как мы помним из знаменитых романов В. Яна, что читали в детстве, а для коммунистов – общество социальной справедливости в глобальном масштабе; главное, чтобы была энергия, кратно превосходившая ту, что есть у «гармоничной особи» (у которой инстинкт самосохранения и служение идеалам уравновешены и в итоге составляют 0); в результате идеалы воплощаются в жизнь с той или иной степенью приближения – монголы дошли не до берегов Атлантики, а до степей Венгрии, а советские коммунисты сумели сделать треть мира почти на 25 лет (начиная реально с 60-х г.г. и до середины 80-х г.г ХХ в.) зоной своего влияния. Впрочем, в этом месте Гумилёва мы может скорректировать – разные идеалы есть разные степени приближения к абсолютной истине, к реализации окончательного исторического предназначения человечества; но тут нам уже придётся прибегнуть к наиболее мистическим частям философии истории Гегеля о духе времени, который воплощается в определённом народе в определённый исторический период и который осознают великие личности наподобие Наполеона, становящиеся тем самым центрами притяжения человеческой активности… В общем, в пространстве спекулятивного знания мы тут ещё можем далеко продвинуться, но для раскрытия темы наше пребывание там уже мало что даёт. Ведь пассионарность даже для Гумилёва была чем-то непостижимым, объясняемым влиянием Космоса на человечество, которое приводит к мутациям в человеческих популяциях и к образованию генов пассионарности в её носителях; этот процесс людям совершенно неподконтролен и непостижим; пассионарность даже невозможно объективно измерить – но «гармоничные особи» всегда чувствуют присутствие пассионариев и способны индуцироваться ими (впрочем, не отдавая себе в этом отчёта); наконец, пассионарность напрямую не связана с одарённостью и с талантливостью, последние только могут породить с первой симбиоз, порождающих гениев в той или иной области. Мы не можем раскрыть тему, если будем основываться на такой ненадёжной категории, исследования которой ещё предстоят в будущем (причём по сути дела полем эксперимента будет этногенез в глобальном масштабе). Можно лишь в завершение этого аспекта рассуждений отметить, что носителей повышенной пассионарности в Росси надо прежде всего поискать там, где возник в последние 100 лет новый мир, и где люди ощущали себя его творцами; как ни странно, при такой постановке вопроса самый высокий её уровень будет, вероятно, не в буржуазной Москве (которая притягивает к себе скорее не пассионариев, а «гармоничных особей», мечтающих о благополучной жизни по западному типу), а на Севере России (где соблюдается баланс сравнительно высокого уровня жизни, суровых условий и возможности их изменения, что благоприятны как раз для того, чтобы стать предметом творческого преодоления). Может, настоящее возрождение России в XXI веке начнётся именно с Севера…
Поэтому мы поищем ответ на поставленный вопрос где-нибудь в более надёжном месте, и тут нам поможет ещё одна знаменитая мысль Л.Н. Гумилёва, которую мог сказать только человек творческий: «Культура есть кристаллизованная пассионарность». Действительно: если некие новые энергии из неисчерпаемого и непостижимого бесконечного бытия (а мы живём в многоуровневой реальности, как известно всем людям, следящим за современной наукой) придут в наш человеческий мир, а у людей просто не будет органа для их адекватного восприятия и орудия для их конструктивного оформления, то эти энергии лишь разрушат те результаты труда, что оставили живущим в переломные времена людям предыдущие поколения, но ничего взамен не дадут; более того: эти энергии уйдут в непостижимом направлении, оставив после себя хаос, и люди через некоторое время будут задаваться вопросом: а что и – самое главное – зачем это, собственно говоря, было? В этом месте текста нет особого смысла распространяться в известных после «Вех» и работ И. Ильина темах о недоразвитости в нашей стране как раз самых главных форм культурного творчества, которые гарантировали бы успех социального созидания: у нас в России довольно слаб общий уровень образования, довольно силён слой полуобразованных среди интеллигенции, вообще городская цивилизация оказалась развитой недостаточно (почему фактически половина производительных сил в 90-е годы была потеряна и не восстановлена до сих пор); также у нас слабы институты права, частной собственности, вырастающие их них институты демократии и правового государства; и вообще у нас большой редкостью являются самостоятельные личности, независимые не только от государства, но и в целом от коммунальности – борьба выдающегося человека с последней служит одной из главных тем социологических романов А. Зиновьева, в основном оканчивающихся поражением личности, так что Зиновьеву было проще создавать антиутопии, а не позитивные примеры… И коммунальность забирает у человека слишком энергии на разного рода интриги и на борьбу за выживание, поскольку именно от места в иерархии близости к непосредственному начальству зависит социальный статус человека и соответственно доля коллективных благ, которая ему причитается при распределении. С другой стороны, правящая в России государственная бюрократия использует коммунальность для эксплуатации общества в целом, монополизировав функцию распределения и распределяя результаты труда членов коммунальных общин в своих интересах, ради сохранения своего господства – в нашу эпоху преимущественно на разнообразные формы «кормления» (именно так стоит более правильно называть коррупцию в современной России), а также на сохранение сильных армии и «правоохранительных органов» (защищающих коррумпированную бюрократию от народа). Поэтому если культура, частная собственность, высокое образование в России и создавались, то во многом не благодаря, а вопреки системе, путём героических усилий одиночек, живущих в немыслимых для человека Запада условиях; и результаты их труда долгое время игнорируются и востребуются в обществе, как правило, только тогда, когда наступает очередной исторический перелом (поэтому К. Чуковский и говорил: «В России надо жить долго: тогда есть шанс до чего-нибудь дожить»). После Революции 1917 г. широкие массы дотоле угнетённых классов (крестьянской бедноты, которой в результате «аграрного перенаселения» вследствие неправильной реформы 1861 г. было большинство, а также городского пролетариата) были приобщены к социальному творчеству, а в 90-е г. на короткий срок была благоприятная ситуация для создания «ячеек деловой активности», по выражению того же А. Зиновьева (да и интеллигенция также на короткий срок пережила звёздный час своего авторитета среди народа в качестве критиков коммунистического режима). По прошествии времени мы вновь видим ситуацию творчества «не благодаря, а вопреки» системе и в этих областях, так что мы приходим к грустному выводу о том, что идея справедливости для своего воплощения требует совершенно иных энергий человеческой активности и совершенно иных форм социально-культурного творчества, чем те, что может русским людям предоставить господствующая коммунальность… Что ж, нам предстоит через пару поколений окончательно деградировать, превратиться в «русоидов», как предупреждал опять-таки А. Зиновьев; и россиянином через 50 лет станет человек с китайскими, среднеазиатскими и кавказскими корнями? Нам остаётся надеяться только на чудо, так что справедливость чудо и есть?
И в этом месте наш анализ как раз и приходит к интересному выводу, если только мы спросим себя: а что такое, собственно говоря, чудо? Это есть вмешательство детерминированности высшего уровня в детерминированность низшего уровня, писал великий индийский мыслитель Шри Ауробиндо. На научном языке чудо есть качественный переход в любой системе, выступающий результатом хаоса, если только последний будет не разрушительным, а созидательным; а после хаоса происходит возвращение к нереализованным позитивному содержанию альтернатив прошлых качественных состояний – эту мысль автор обосновал в своих книгах. Примеры: если было подлинное содержание в идее коммунизма, которое не сумело воплотиться в силу исторической недостаточности предпосылок для его осуществления в советский период и потому было искажено в советской системе (и стало альтернативой последней в виде некоего «демократического социализма» Горбачёва), то в ходе всемирного кризиса ещё возникнут условия для реализации этого неведомого и кажущегося сейчас загадочным содержания, и именно в той форме, о которой мечтали «застрельщики перестройки» (как бы они сейчас не были ненавидимы и непонимаемы); точно так же мы сейчас наблюдаем опыт воплощения идеала православного государства, который не мог реализоваться до 1917 г. и который тем не менее представляет собой альтернативу и для нынешней власти государственной бюрократии, служащей по сути дела компрадорской сырьевой буржуазии (но этой бюрократии предстоит в будущем серьёзное обновление даже не в персональном смысле, а в смысле социальном – она должна вступить в союз уже с прогрессивным классом отечественной промышленной буржуазии). Мы не можем сейчас представить себе детально контуров новой формы осмысления справедливости, которые примет новая социокультурная система после трансформации или даже крушения существующей сейчас в России системы вместе с крахом глобального неолиберального капитализма. Поэтому концовку статьи о справедливости мы сделаем напоминающей уже не научный анализ, а эссе.
Итак, на смену одностороннему научно-техническому развитию может быть предложен новый путь духовного самосовершенствования человечества в глобальном масштабе через диалог между различными религиозными и духовными учениями современности, идею которого высказал Даниил Андреев в «Розе Мира». При этом надо придерживаться не буквы, а духа анализа Андреева: необходимо реформировать его позицию с целью освобождения её от односторонностей в плане интерпретации христианства, а также соединению её с позицией П. Сорокина. С точки зрения последнего, человечеству предстоит в будущем переход от чувственной формы социокультурной реальности к интегральной, основанной на реализации метафизической энергии братской любви (агапе) в человеческом мире. Но для этого нам, людям, необходимо найти в себе новые источники креативности – их поиск активно ведётся в передовых отраслях науки (в современной американской философии мозг уже рассматривается как квантовый объект, а компьютеры нового поколения основываются уже не на принципах «да» – «нет», т.е. двоичного кода, соответствующего «плотскому разуму» в его изображении Апостолом Павлом и рассудку в его понимании Гегелем, а на принципах квантовой суперпозиции, т.е. как бы движения энергии и информации одновременно по разным направлениям, ведущим к взаимообогащению качественно различных энерго-информационных потоков). Другим источником креативности станет продвижение в так называемые экстремальные ситуации и природные зоны – поэтому мысль о том, что Арктика становится приоритетом для России, надо понимать не только как конъюнктурный лозунг, а как начало долгого пути возрождения (вплоть до нового пассионарного толчка на Севере, который приведёт к тому, что поле повышенной пассионарности в Арктике будет привлекать наиболее активное и пока не находящее себе применение «лишнее» население Тропической Африки, Китая, Индии, Кавказа и др. регионов Земли, и на Севере возникнет поколение очень талантливых детей в результате смешения разных генов). Именно на основе новых источников креативности и начнётся новое социальное творчество в глобальном масштабе, что приведёт к преодолению общего кризиса капитализма. А базовым классом, призванным в современную эпоху диалектически «снять» господство класса капиталистов, призваны стать уже не пролетарии, а творцы, как это показал в своих трудах лидер Школы постсоветского критического марксизма А.В. Бузгалин. В результате научно-техническая цивилизация может превратиться в цивилизацию органическую, соответствующую заветам великих российских мыслителей, которые обосновывали «философию мира как органической целостности»: В. Соловьёва, Н. Лосского, П. Флоренского, А. Лосева. Именно на этом пути и может быть достигнут синтез немецкого рационализма и российской духовности, о котором писал автор в одной из своих книг. А базисом этого синтеза будет синтез материализма и идеализма, который и заложит новый мировоззренческий фундамент под новую теорию справедливости, что послужит творческим продолжением и диалектическим снятием коммунистической теории К. Маркса.
E-mail: kafsoc@masu.edu.ru